Александр Черкасов о первой чеченской: «Ключевая характеристика той прошлой жизни: журналисты могли своим присутствием менять ситуацию в лучшую сторону»
Начавшаяся в конце 1994 года первая чеченская война не смогла стать «маленькой победоносной», как тогда обещали военные начальники. Ее не удавалось прекратить — за редкими периодами затишья — до самых выборов 1996-го, когда эта мера стала вынужденным условием для прохождения Бориса Ельцина во втором туре.
О том, как и почему во время войны наступали перемирия, чем журналисты помогали изменению ситуации, почему их стали похищать и была ли пресса действительно свободной, в интервью YeltsinMedia рассказывает председатель совета правозащитного центра «Мемориал» Александр Черкасов.
Фото Давида Кислика.
— Все «нулевые», в годы второй чеченской войны и позже, эта тема — войны в Чечне была как будто маргинальной, об этом говорили и писали немногие журналисты. Но ведь первая чеченская война была в фокусе российских медиа?
— Не совсем. С 26 ноября 1994-го, с неудачного штурма Грозного чеченской «оппозицией» — а на самом деле «ихтамнетами», нанятыми Федеральной службой контрразведки (ФСК) в подмосковных гарнизонах офицерами, Чечня попала в первые строчки новостей и долго не уходила оттуда. Официальное объявление войны (извините, — начало «операции по восстановлению конституционного порядка и разоружению незаконных бандформирований»), то есть бестолковое сосредоточение войск у границ Чечни, столь же бестолковый ввод войск, преступный и провальный новогодний штурм Грозного, — все это было «в фокусе». Но дальше СМИ начали выдыхаться. Было заметно, что тема держалась «в топах» в течение февраля 1995 года из последних сил: вроде бы идет в первых строках повестки дня, но — натужно. Из последних сил. Не только потому, что ничего не происходит, но и потому, что сделать с этим ничего невозможно! И так — до 1 марта 1995 года, до убийства Влада Листьева. После этого Чечня скатилось чуть ли не на 20-30-е позиции повестки дня новостных программ. Это — первое.
Второе. На самом деле, и для политических партий, и для прессы это был сложный момент. Годом ранее у нас случился октябрь 1993 года, «Малая гражданская война». Это был шок для всей общественной системы. Мне кажется, поэтому поначалу, в конце ноября-декабре 1994 года, не было какого-то широкого протеста, громкого высказывания позиции, внятных формулировок из уст тех, кого считали политиками. Я помню в разговорах в Думе, в парламенте и около, примерно такое отношение: «все очень опасно, мы должны себя, хороших, сохранить, а то нас опять разгонят и расстреляют». И журналистам многим было непонятно с этой Чечней, просто было стремно. Только что ведь Дмитрия Холодова взорвали! Впрочем, некоторый журналистский пул в Грозном более-менее постоянно сидел с лета 94-го.
В этих условиях неожиданно (или закономерно) важную роль сыграла группа Сергея Адамовича Ковалева (а это — депутаты Борщев, Молоствов, Рыбаков, Петровский, помощник Ковалева и мой коллега по «Мемориалу» Олег Орлов), которая туда в Чечню приехала в середине декабря 94-го через Ингушетию. Ведь что нужно журналистам на месте, кроме собственно событий? Ну, события какие-то есть, что-то происходит: где-то идут беженцы (или их не выпускают), где-то кого-то убило и так далее. Но репортерам нужны люди, которые внятно эти события комментируют. Причем не только и не столько представители воюющих сторон, не специфические спикеры «федералов» или «незалежной» Ичкерии. Нужен кто-то, кто комментирует и задает повестку дня «с позиции людей», в интересах живущего на охваченной войной территории мечущегося и страдающего населения, — и «с позиции мирного процесса», которого не было, но который был необходим. А группа Ковалева тут же стала выдавать именно такие оценки событий на месте и с места событий.
Что важно, контакт между СМИ и этой группой депутатов сохранялся вплоть до июня 1995 года, до Буденновска, — важнейшего момента, последней успешной попытки правозащитников оказать какое-то макроскопическое воздействие, спасти людей и способствовать инициированию мирного процесса.
Выпущенные из больницы Буденновска заложники. 19 июня 1995 года. Фото Сергея Величкина /ИТАР-ТАСС/
— Почему Буденновск — важнейший момент?
— Во-первых, тогда войну удалось остановить на полгода — начался мирный процесс под эгидой ОБСЕ.
Во-вторых, в Буденновске (справедливости ради, добавлю: потом примерно так же удалось сделать в январе 1996-го в Кизляре) удалось в результате переговоров освободить большую часть из полутора тысяч захваченных в больнице заложников, заменив их заложниками добровольными. Больше ничего подобного не было, — и в «Норд-Осте» в 2002-м, и в Беслане в 2004-м спецслужбы исключили подобную возможность, в итоге спецназ штурмовал здания, полные людьми. Со всеми вытекающими последствиями.
В общем, Буденновск — это успешная попытка макроскопического воздействия.
— И для истории СМИ это — невероятное событие, когда журналисты себя сдали в заложники. (Подробнее об этом — читать здесь.)
— Да, Буденновск и в смысле воздействия, и в смысле участия медиа (в позитивном смысле) — важнейший, уникальный момент, итогом которого стало начало мирного процесса, полугодичных попыток урегулирования.
Ведь этот теракт мог иметь совсем иные последствия, события могли повернуться в другую сторону. Захватив больницу, террористы выдвинули ультиматум «федералам». А как обычно отвечают на подобные ультиматумы наши «силовики»? Наиболее вероятный сценарий — штурм больницы, при котором, по оценкам, погибли бы две трети штурмующих и две трети заложников. Хорошо, худшего избежали.
Но даже после того, как большая часть заложников была освобождена, а террористы под «живым щитом» из полутораста добровольных заложников двинулись в автобусах в сторону Чечни, дело отнюдь не закончилось. Существовал и осуществлялся план атаковать автобусы после пересечения ими административной границы Северной Осетии и уничтожить колонну — и террористов, и добровольных заложников.
Предотвратить попытки штурма больницы, предотвратить уничтожение колонны автобусов удалось не в последней степени благодаря присутствию и участию журналистов. В итоге разрешение кризиса с заложниками в Буденновске привело к началу переговоров под эгидой ОБСЕ, которые на полгода затормозили войну. Буденновск оказался такой «точкой бифуркации», и это неслучайно. Ведь попытки организации переговоров между воюющими сторонами были не просто одной из задач «группы Ковалева», — это была сверхзадача.
Едва ли не главный миф, оставшийся от того времени, — это миф, формировавшийся «военным», официозным потоком новостей и переосмыслением этих новостей силовиками. Он был примерно таков: «мы уже несколько раз почти победили, но каждый раз, когда мы почти уже победили, проклятые плутократы в тылу…» — ну да, слово «плутократы» из риторики времен веймарской и поствеймарской Германии — «… проклятые плутократы в тылу каждый раз крали у нас победу, учиняли перемирие, из-за которого мы очередной раз не смогли полностью и окончательно победить коварного врага».
Действительно, в ходе первой чеченской было несколько перемирий. И роль медиа в том, что эти перемирия случались, очень велика. Ведь из зоны конфликта шел поток новостей, который просто так не остановишь. Поначалу военные, генералы Квашнин и Шевцов, планировали за три недели Чечню усмирить. А она не усмиряется! Штурм Грозного провален. По телевидению в новостях «гонят тюльку» про то, что в Грозном все спокойно, а на перекрестках стоят полевые кухни, с которых военные кормят благодарных местных жителей. Между тем в Грозном в боях перемололи и взяли в плен уже прорву военных, и конца-края этому не видно… И со всем этим надо что-то делать! Потому что война — не самый лучший фон для некоторых событий.
— Каких событий?
— А я расскажу. На середину февраля 1995 года намечалось послание президента Федеральному собранию. И, по совершенно случайному совпадению, именно на те несколько дней перед посланием в Чечне устанавливается перемирие, и генералы говорят о переговорах. И боевые действия возобновляются только после того, как товарищ Ельцин отчитывается Федеральному собранию. Потом — весна, приближается 9 мая, 50-летие Победы, на которое в Москву собираются приехать Клинтон и прочие. А война, согласно «отсталым» представлениям 90-х, — не самый лучший фон для пышного отмечания Дня Победы. И вот в конце апреля 1995 года Ельцин в Чечне учиняет перемирие. А 11 мая, сразу после окончания празднеств — бабах! — возобновляют боевые действия и решительное наступление в горы.
Про послебуденновское полугодовое перемирие, — честное, а не «для дяди», — мы уже говорили. Но были и после него мирные переговоры. В следующий раз перемирие вроде бы устанавливается в мае 1996 года, накануне президентских выборов в России. Дело в том, что «маленькая победоносная война» в Чечне не сумела поднять упавший президентский рейтинг Бориса Ельцина. Она вообще-то уже не была ни маленькой, ни победоносной. И власти пришлось срочно войну тормозить, имитируя весьма правдоподобный мирный процесс, Назрановские переговоры. На фоне этого мирного процесса удалось успешно провести первый и второй туры президентских выборов. А сразу после утверждения результатов второго тура выборов — бабах! — последовало возобновление боевых действий в июле 1996 года.
Но зачем было вообще затевать эти перемирия? Как раз из-за медиа. Ведь ничего не нужно было бы менять, если бы можно было всю реальность заменить фейковыми новостями и сообщениями официоза. Тогда бы успешно рапортовали бы о том, что все закончилось и наступил мир, но преспокойно продолжали бы воевать. Так делали и во вторую чеченскую, в 1999-2000 годах, и тем более — в Афганскую войну. Но поскольку тогда, во время первой чеченской, существовала свободная, независимая от властей пресса, которая была важным, постоянно действующим фактором, события нельзя было просто так, по-оруэлловски, замолчать.
— Насколько были действительно свободны тогда свободные СМИ? Это общее представление о том, что вторая чеченская была совершенно несвободной в освещении, в отличие от первой чеченской, соответствует действительности?
— В первом приближении это действительно так — были свободные журналисты, в меру своей (и редакционной) смелости перемещавшиеся по зоне боевых действий. Представьте себе веселую компанию из Александра Евтушенко, корреспондента «Комсомольской правды» (который еще не работал на каких-то федеральных каналах), Андрея Бабицкого, корреспондента «Радио Свобода» (еще не «повернувшего судьбу»), и Юлии Калининой, которая до сего дня работает в «Московском комсомольце». Они рассекают Чечню туда-сюда и дают репортажи, как акыны — «что вижу, то пою». С такими журналистами считаются, им помогают чеченцы, понимающие, что это им более на руку, понимающие, что вредить журналистам — все равно что вредить себе. И в первом приближении вроде бы вполне можно на этой «территории команчей» свободно работать. Свободно — в отличие от расположения федеральных сил, где работать сложнее. Но эта полная свобода имела ограничения. Это была свобода, ограниченная смертью.
Скажем, несколько журналистов, прежде всего питерских, пропали в «Бамутском треугольнике» — в районе сел Старый Ачхой, Орехово, Бамут. Бывали такие очень небезопасные места, где степень шпиономании была запредельной и куда лучше было не соваться: вот лишь несколько примеров. В конце февраля 1995-го на территории, контролируемой ичкерийцами, пропали корреспонденты газеты «Невское время» (Санкт-Петербург) Максим Шабалин и Феликс Титов. 27 февраля они выехали из Назрани в Западную Чечню, и только 3 октября Калинина и Евтушенко опубликовали в своих газетах результаты журналистского расследования: журналисты были убиты в начале марта в районе Орехово — Ачхой-Мартан, по-видимому, сотрудниками ДГБ (департамента госбезопасности) Ичкерии.
Фотожурналист Сергей Иванов, командированный «Невским временем» в Чечню для поиска пропавших коллег, также исчез — последнее сообщение от него поступило 5 июня 1995-го. А 1 апреля 1995-го в тех же местах исчезли эксперт по гуманитарным вопросам американского Фонда Сороса, гражданин США Фред Кьюни, его переводчица Галина Олейник и двое сопровождавших их сотрудников Российского Комитета Красного Креста: они были задержаны боевиками, после чего следы их теряются в районе Бамут-Орехово-Ачхой-Мартан.
Фред Кьюни до того работал в Боснии, где обеспечил водоснабжение блокированного Сараево. У него было представление, что в зонах вооруженных конфликтов можно продвигать большие гуманитарные проекты, но в нашем случае он немножечко ошибся. ДГБшникам, Дудаеву кто-то подкинул информацию, что американец Кьюни, мол, враг мусульман. Это было совершенной неправдой: в Боснии он как раз мусульман, находившихся в тот момент под угрозой, в большей степени и защищал. Про Фреда Кьюни в Штатах хотели снимать фильм. Его хотел играть Харрисон Форд. Мог бы про это рассказать Ризван Эльбиев, начальник особого отдела департамента госбезопасности Чеченской Республики Ичкерия. Сейчас он сидит. Когда Эльбиева судили, ему эпизод с Кьюни не вменяли…
Осенью 1995-го в окрестностях Ведено исчез Александр Терентьев, сотрудничавший с челябинской газетой «Акция» и неоднократно посещавший районы боевых действий. В силу болезни он порой вел себя неадекватно. Удалось выяснить, что его задержали боевики и обвинили в сотрудничестве с ФСК.
Между 9 и 11 августа 1996-го в районе Ачхой-Мартана бесследно исчезли граждане Украины Андрей Базавлук и Виталий Шевченко, ехавшие из Владикавказа, чтобы присутствовать при освобождении пленных. С 1994-го Базавлук вместе с Еленой Петровой работали в Чечне как представители общественных организаций и журналисты харьковской телекомпании «Лита-М». Они много контактировали с представителями обеих сторон конфликта, в том числе весьма часто с заместителем начальника ДГБ Абубакаром Хасуевым. В 1995-м они оказывали первую медицинскую помощь раненым — вне зависимости от их принадлежности к какой-либо стороне конфликта, — открыв для этого в Грозном медпункт. К осени его закрыли, а Базавлук с Петровой покинули Чечню. После исчезновения Базавлука и Шевченко в Грозный на поиски приехала Петрова. В конце августа ее задержали сотрудники ДГБ. После этого Петрова тоже исчезла, как ранее Базавлук и Шевченко. На поиски прибыл представитель УНА-УНСО Анатолий Иванович Лупинос, из советских еще диссидентов, сидевший в семидесятых. То есть, скорее всего, эти пропавшие ребята были непростые, что-то неформальное украинское за ними скрывалось, но вообще-то формально это были журналисты, никто иного не доказал, а также сотрудники гуманитарной организации. Лупинос выяснил, что в октябре 1996-го Петрову держали в бывшем здании сбербанка в Ачхой-Мартане. По-прежнему занимавший пост замначальника ДГБ Хасуев каждый раз на запросы отвечал, что впервые слышит об этом деле.
В марте 1996-го исчезла Надежда Чайкова из «Общей газеты». Удалось выяснить, что ее допрашивал и убил в Гехах уполномоченный ДГБ Доку Махаев. Надя Чайкова «ходила под Богом»: еще в 1995-м начальник всего ДГБ Абу-Супьян Мовсаев (прозвище Крокодил было дано ему за красоту) сказал в узком кругу, что убьет ее. И Надя предприняла меры предосторожности. Сначала она рассказала всем знакомым, что Абу собирался ее убить, — вроде стало безопаснее, но только чуть-чуть. Потом спросила Абу: «Ты правда сказал, что убьешь меня?» И после этого ему стало как-то неудобно…
Надю, как и других российских журналистов, подозревали в работе на российские спецслужбы. Видеть в любом непонятном человеке и журналисте возможного сотрудника или агента российских спецслужб тогда было модно. Ведь ДГБ — это были такие Анискины, возомнившие себя Дзержинскими. Быть «заподозренными в сотрудничестве» порою оказывалось достаточно. Кому-то не повезло…
А другие вполне эффективно работали и даже долго жили на этих территориях — те, кто не играл в джеймсов бондов и понимал степень опасности. Та же Юля Калинина в Грозном жила до апреля 1995-го. Юлия Михайловна — очень разумный и, даже скажу, мудрый человек… В общем, было реально опасно. Но эта троица, — Бабицкий-Евтушенко-Калинина — как-то ухитрялась общаться с людьми достаточно «стремными», в том же Бамуте и в других местах. Они работали неимоверно круто.
Они ведь были в Буденновске, и в значительной степени то, что у Андрея Бабицкого был спутниковый телефон, обеспечивало гласность происходящего. Когда — вроде бы уже после достижения всех договоренностей — больницу начали обстреливать (кажется, собирались-таки штурмовать, пытаясь «окончательно решить вопрос» традиционным у нас в России образом), можно было позвонить «наверх» с этого телефона. И потом, когда «федералы» собирались уничтожить колонну с боевиками и добровольными заложниками по пути в Чечню, с телефона Бабицкого можно было выходить и в эфир, и на Черномырдина. Депутат Юлий Андреевич Рыбаков сообщал, мол, Виктор Степанович, нас сейчас, кажется, к чертям разметают! И это позволило избежать гибели заложников. Ну, и боевиков тоже.
Присутствие журналистов и наблюдателей круто меняло происходящее. Не только в квантовом мире наблюдатель воздействует на реальность! Эти изменения касались и тех пленных, которых захватывали в ходе штурма Грозного чеченцы. Это касалось и Буденновска, и некоторых других эпизодов. Ключевая характеристика той прошлой жизни: журналисты могли своим присутствием менять ситуацию в лучшую сторону.
Но опасность исходила с разных сторон. Машину Бабицкого однажды в Ведено в хлам разбили при ударе с воздуха. Были и другие эпизоды: война — это война.
Но если говорить о работе журналистов, то опасность нес не только штык, но и перо в «очумелых ручках» выпускников разнообразных военно-политических училищ и кафедр. Военные пропагандисты породили многообразные легенды: «негры-наемники», «кастрированные пленные», «белые колготки» и всякие прочие ужасы.
Все знают про «белые колготки»! Ни один рассказ бывалого ветерана тыловой службы не обходится без леденящих душу подробностей зверств этих прибалтийских снайперш-наемниц. Но однажды были предъявлены доказательства — вещи, найденные военными на базе этих снайперщ, вещи, оставленные там загадочными «белыми колготками». А при ближайшем рассмотрении оказалось, что эти вещи — не фальшивка! Вещи были совершенно подлинные, и мы даже знаем, как этих «белых колготок» звали по именам. Во-первых, корреспондент «Известий» Ирина Дементьева, которая по возрасту в снайперы годилась не очень. Во-вторых, корреспондент «Нового времени», «Огонька» и «Итогов» Галина Яковлевна Ковальская, которая по немыслимым диоптриям очков в снайперы не подходила вовсе. Они под новый, 1995-й год прибыли в Грозный, оставили вещи на квартире, куда заехали, и отправились в центр города. А тут — штурм. И военные в квартире в занятой ими части города нашли рюкзачки с женскими вещами. А что это могло быть, если не вещи «белых колготок»? Но, увы, это были пожитки лучших журналистов, работавших на Северном Кавказе.
Где надлежало быть журналистам? Там, где новости! Где получать информацию? Мы можем получить информацию у властей, а тут — бабах! — и началась война. И оказалось, что перестало быть безопасным место получения новостей — «Реском», здание республиканского комитета компартии, ставшее в 1991-м «президентским дворцом». И там в подвале 31 декабря 1994 года оказались не только депутаты из «группы Ковалева», но и значительное число журналистов.
«Эффект наблюдателя», присутствие журналистов, правозащитников, депутатов — это неожиданно оказалось благотворным для пленных, которых с первых часов штурма боевики доставляли в подвал Рескома. И после этого там, где пленных могли видеть журналисты, правозащитники, родственники, тем жилось сносно. А там, где наступала изоляция, пленных били, и вообще становилось плохо. Так вот, благодаря тому, что в подвале Рескома присутствовали журналисты и прочие свидетели, пленных, которых туда притаскивали во время новогодних боев, не убивали. И вплоть до 27 января 1995 года, когда прошел первый большой обмен пленных из 22-й отдельной бригады спецназа ГРУ на содержавшихся в «фильтрационных лагерях» чеченцев, этот «эффект наблюдателя» сохранялся. А после, увидав состояние вернувшихся с «фильтра», пленных изолировали и избили…
Впрочем, были «эксцессы» и до этого. Так, в новогоднюю ночь начальник охраны Дудаева Абу Арсанукаев расстрелял пленного лейтенанта Мочалина — тот «слишком дерзко» вел себя и в бою, и потом на допросе. Но расстрелял не прилюдно: Арсанукаев вывел лейтенанта Мочалина из подвала куда-то наверх, в здание, где и расстрелял. Там тело Мочалина и нашли. Никто из присутствовавших в подвале свидетелей ничего не заподозрил…
— Где вы были в момент начала войны в Чечне и чем занимались?
— Я — «мемориалец», в «Мемориале» и работал. Основной нашей задачей был поиск и составление списков пропавших без вести и насильственно удерживаемых, попытки содействия в поисках и освобождении пленных. Мы с Ольгой Трусевич этим и занимались. А поскольку лучше и логичнее работать «на месте», основным пунктом нашего базирования было село Чири-Юрт, где пленных как раз и держали с лета 95-го по весну 96-го. Там и журналистов, и родственников пускали к пленным, что способствовало их гуманному содержанию.
Но даже эпизодическое присутствие свидетелей в каких-то случаях позволяло спасать пленных. В марте 1996 года бамутский полевой командир Руслан Хайхороев заявил, что будет расстреливать по пять пленных в день, если авиация не перестанет бомбить Бамут. Там воронки от авиабомб, действительно, образовали «лунный пейзаж». Однако, благодаря присутствию депутата Госдумы Юлия Андреевича Рыбакова, съемочной группы Алексея Поборцева с НТВ и вашего покорного слуги, в итоге этого не произошло. Строго говоря, в Бамуте оказалось всего пять пленных. Мы со всеми пообщались. И они все в итоге были освобождены. Роль свидетеля, который сам по себе, своим присутствием, меняет реальность, порою оказывается весьма важна.
— Мы заговорили про пленных. Расскажите, пожалуйста, про роль майора Измайлова.
— Настоящий масштаб личности майора Вячеслава Яковлевича Измайлова раскрылся где-то уже после самой войны. Измайлов поучаствовал в обменах во время боев августа 1996 года. Но главное он делал сразу после войны и между войнами, с осени 1996-го по осень 1998-го. Майор Измайлов — уникальный человек, всем своим стилем и существом совершенно не соответствовавший остальной российской армейской группировке в Чечне.
В октябре 1996 года, пытаясь что-то сделать «по горячим следам» войны, мы с Ольгой Трусевич попеременно жили то в селе Чири-Юрт, то на военных базах в Ханкале и в Северном. И в селе, и в представительстве Лебедя на Северном, и в Группе розыска на Ханкале были те данные, которые нужно было сводить в единую базу, в единый список. Мы мотались туда-сюда с ноутбуками в рюкзаках. И как раз тогда со Славой Измайловым познакомились. Его энергия и убежденность, что надо по-человечески, поражали.
Приходит он в Группу розыска на Ханкалу: «Вот я сегодня освободил двоих пленных, они 10 месяцев сидели, завтра их надо вывезти в Москву!» — «Но, Слава, их должна допросить ФСБ!» — отвечают ему полковники из Группы розыска. Слава дожимает полковников, полковники дожимают ФСБ, ФСБ ночью допрашивает освобожденных, и на следующий день те летят в Москву. Но как! По нашим с Ольгой проездным документам — а это был единственный раз, когда государство в лице полковников на что-то для нас расщедрилось, выписав бумажку на перелет в Москву на «солдата и солдатскую мать», — то есть на меня и Ольгу… Так вот, по этой бумажке на две персоны Слава ухитряется вывезти с Ханкалы в Москву через Моздок «плюс семь человек» — пленных, солдата, которого сам призывал, еще каких-то солдатских родителей с сыном и себя. И — кода! — через сутки после освобождения из плена москвич Боря через тогда еще военный аэродром Жуковский попадает в родной город… Неудивительно, но печально, что такого человека армия отторгла.
В 97-98-м годах Измайлов сумел добиться освобождения около 70 заложников. Еще примерно столько же сумел потом освободить ГУБОП МВД по информации Измайлова, долгих ему лет жизни.
— Можно ли сказать, на чем, главным образом основывались похищения журналистов? Они организовывались в основном для того, чтобы продавать их? Или…
— Давайте разнесем это на две существенно разные части. Одно дело — похищения, которые можно списать на шпиономанию (о них я отчасти говорил выше). Это было до начала осени 1996 года. И совсем другое — это волна похищений людей с целью выкупа, которая пошла с осени 96-го, с начала 97-го года. Это два разных периода. В ходе войны пленные не имели коммерческой цены, однако имели большое значение для обмена на «своих».
Один пример: вдову Джохара Дудаева Аллу и ее охранника Идигова задержали в Нальчике в начале июля 1996 года. Трое суток Алла Дудаева находилась в распоряжении офицера ФСБ, который ее допрашивал. И ой как много она ему рассказала! А потом ее и Идигова обменяли на священника, отца Сергия Жигулина, представителя отдела внешних церковных сношений Московской патриархии. В январе 96-го отец Сергий был захвачен вместе с настоятелем грозненского храма Архангела Михаила отцом Анатолием Чистоусовым, когда они приехали на переговоры об освобождении двоих пленных солдат из 245-го полка.
В ходе войны, если не было бы пленных и заложников, не на кого было бы выменивать «своих». Это противоречило всему, что говорила официальная пропаганда: мол, это были захваты ради денег, ценностей, наркотиков и так далее, — всей этой риторике.
А почему началась торговля людьми, подробнее можно почитать в книге «Неизвестный солдат кавказской войны» у нас на сайте. Я скажу кратко. 1996 год, переговоры по обмену пленными и поиску пропавших без вести. Два огромных списка, с одной стороны и с другой, примерно по тысяче человек. Поскольку списки и для той, и для другой стороны отчасти готовили мы, я немножко знаю этот сюжет. Чеченцы представляют на переговоры список на 1300 пропавших. Но обменивать из них некого: всех уже закопали в землю. На переговорах офицеры, косящие под простых штабистов или представителей управления политико-воспитательной работы, получают эти списки. Потом посылают списки в ГИЦ, Главный информцентр МВД России: «а не сидят ли эти тысяча с чем-то человек в российских тюрьмах, нельзя ли их оттуда освободить, чтобы обменять»? И каждый раз ГИЦ им отвечает: «знаете, у нас таких людей нет!» И так повторяется раз за разом. Наконец, по-видимому, в ГИЦ МВД надоедает заниматься этой «обезьяньей» работой, и они просто-напросто делают выборку всех уроженцев Чечни, сидящих в российских тюрьмах. Список всего чеченского криминала, сидящего в российских тюрьмах и лагерях. И посылают этот список группе, ведущей переговоры: мол, «возьмите и нас больше не беспокойте!» Как вы думаете, что произошло с этим списком дальше? Разумеется, он «утек» к чеченцам. А дальше не нужно было иметь даже две извилины — достаточно было одной, чтобы сделать вывод: «ага, значит, можно обычных бандюков менять на пленных солдатиков!» Достаточно было себе в распоряжение этих солдатиков получить. И тут же пошла волна перекупки пленных для обмена на реальных бандитов.
А потом уже пошли похищения специально «под освобождение» сидельцев. Вот, например, знаменитый персонаж — Артур Курмакаев, он же Артур Денисултанов. В последние годы он известен причастностью к покушениям на противников Рамзана Кадырова. В 2017 году в Киеве пытался убить Адама Осмаева, командира чеченского «батальона имени Джохара Дудаева», а десять лет назад, в 2008-м, склонить к возвращению в Чечню из Австрии Умара Исраилова, впоследствии убитого. А в 90-х Денисултанов по кличке «Динго» был известен в «бандитском Петербурге», даже на телевидение ходил, в какие-то сюжеты, связанные с жизнью преступного мира. Он пытался похитить директора мясокомбината, чтобы получить выкуп — 300 тысяч долларов. Но в итоге незадачливые бандиты похитили не директора, а водителя директора. Наверное, у жены директора мясокомбината денег на выкуп хватило бы. Но у жены водителя денег не было, она обратилась в милицию, и «Динго» задержали. А потом его освободили — как? Путем обмена на похищенного в Ингушетии российского военнослужащего. Это была классическая, эталонная схема того времени.
По-настоящему волна похищений с целью выкупа началась примерно в январе 1997-го. Потом начали поступать деньги, выкуп за похищенных. И дальше журналистов вновь похищали для выкупа. «Мы, чеченцы, вообще – люди увлекающиеся. Если один чем-то занимается, то другие тоже хватаются», — так мне в январе 97-го года объясняли в Грозном. Когда в 70-х в Чечне (а тогда была жуткая скрытая безработица) на шабашку ездили, каждый хотел поехать на шабашку. Когда кооперативы организовывали – все хотели кооператив организовать. Когда авизо «рисовали» – все искали, где можно раздобыть. Когда воевать пошли – все воевать пошли. А сейчас все друг друга спрашивают: «нет ли у тебя какого-нибудь «жирного», чтоб похитить?
Впрочем, иногда эти общие увлечения бывают ко благу. Если вы сейчас окажетесь в Грозном, то отправляйтесь в район «Северного базарчика», где года полтора назад одна женщина открыла шашлычную. Дело пошло, и сейчас там – целая улица шашлычная, штук двадцать шашлычных заведений. Если едите мясо, то вы не уйдете оттуда расстроенной…
… Словом, до конца 96-го — начала 97-го года этой волны похищений с корыстной целью еще не было. Однако, говоря о похищениях того времени, нельзя не вспомнить о похищения «своих» же, чеченцев. Основанием были обвинения в «сотрудничестве с оккупантами». Борьба местной госбезопасности с местными же коллаборационистами была широка, глубока, необъятна и, вероятно, коммерчески выгодна. При этом она идеологически опиралась на «восстановление справедливости». Про это практически ничего не было известно, потому что похищенные российские, а тем более иностранные журналисты – это как бы «новость», а все остальное – «внутренние дела». Так что похищения русских в северных районах Чечни или своих же чеченцев оставались известны только внутри Чечни. Повторю: это идеологически верное занятие было коммерчески выгодным. Но, к сожалению, число «коллаборационистов» было не слишком большим, ресурс был исчерпаемый. А, кроме того, как-то нехорошо, когда мусульмане мусульман похищают. И, когда среди групп, которые занимались похищениями, пошла мода на радикальный ислам, тогда оказалось возможным похищать «неправильных мусульман». Для таких групп «чистых мусульман» не было грехом похищение чеченцев, которые делают зикр, то есть суфиев. Это – еще один аспект похищений, ставший значимым с осени 96-го, — идеологическое прикрытие коммерческой составляющей (которая, разумеется, была основной).
— Когда вы говорите про шпиономанию, то имеете в виду ее со стороны чеченцев или со стороны федеральных сил?
— Я говорю сейчас исключительно про чеченцев. Очевидно, для федеральных сил журналисты с какого-то момента стали ценным ресурсом, ведь кто еще мог на территории, контролируемой чеченцами, относительно свободно ходить и что-то узнавать? Журналисты и солдатские родители, которые искали своих пропавших детей. Собственно, для спецслужб обеих сторон солдатские родители представляли интерес в этом отношении. Но, чтобы журналистов вне «бамутского треугольника» поставили под удар, — это было редкостью.
Был такой Виктор Попков. Его еще в 95-м году под расстрел ставил Асламбек Малый, Исмаилов, заместитель Шамиля Басаева. Но тогда рядом оказался Хамат Курбанов, пресс-секретарь Дудаева, и Витя остался жив. В 96-м году Витя снова попал в очень опасную ситуацию, с другим заместителем Басаева, куда более нервным, чем Асламбек Малый. Звали его Асламбек Большой, Абдулхаджиев. Дело в том, что Витя был послушником старообрядческого монастыря, ходил в рясе, с огромной, длинной седой бородой и с копной седых волос. И пытался Витя этому Большому Асламбеку вещать гуманитарное право. Надо было видеть Асламбека, чтобы понять: Асламбек и гуманитарное право быть вместе никак не могут. Немного послушав, Асламбек произнес: «Ты, наверное, такой умный, потому что волос у тебя такой долгий! Но мы это сейчас исправим…» Приставили кинжал к шее Вити и обрили его целиком. И вдруг под этой внешностью Деда Мороза оказался молодой, с горящими глазами сорокалетний человек… Но все опять как-то обошлось. Витю Попкова ваххабиты расстреляли в Алхан-Кале в 2001 году.
Террористы проводят пресс-конференцию в здании больницы Буденновска. В центре — Шамиль Басаев, руководитель террористической операции. Фото Константина Тарусова /ИТАР-ТАСС/.
Меня лично господь миловал, но в принципе работа на таких «территориях команчей» без знания особенностей местного этикета, обычаев и так далее – это очень стремно. И то, что внешне все это было очень легко, не значит, что там не ходили по краю.
— Какова роль Бориса Березовского во время этой кампании, первой?
— Никакая. Он там появился каким-то боком только с зимы 1997 года.
Роль Березовского в первой чеченской войне, если говорить про 96-й год, — например, в том, что он финансировал съемку Александром Невзоровым фильма «Чистилище». В том, что он вообще финансировал Невзорова.
Если же говорить о его роли в сюжете с заложниками, то она очевидна — он способствовал «разогреву» рынка, общаясь с теми, с кем можно было «вопросы порешать эффективно и быстро» и занося им деньги, а не с законно избранной властью. В итоге деньги, которые шли через Березовского, шли к оппонентам Масхадова, похитителям людей, радикалам, «ваххабитам», — и «разогревали» рынок похищения и торговли людьми: «Если один раз получилось, то в следующий раз мы снова похитим журналистов!»
Но делал это Березовский не по злой воле, а потому, что он вот так был устроен. Скажите мне, Наташа, что нужно, чтобы корова меньше ела и давала больше молока?
— Меньше кормить и больше доить!
— Ну вот! Правильно! Вы немножечко понимаете логику Березовского. Он все пытался решать «по-простому», а какие-то категорические «нельзя», моральные, в политике просто-напросто не замечал и обходил. Его политика была имморальна. В 2003 году я имел возможность это ему сказать в Лондоне, где я был свидетелем на экстрадиционном процессе Ахмеда Закаева. Сказать на языке, ему понятном, — на языке достаточно элементарной, школьной математики. «Проверка на область определения» – важнейшая часть решения любой задачи. Если Вы не выполнили эту проверку или нарушаете область определения, действуя там, где функция не имеет смысла, — вам решение задачи не засчитают. Если даже у вас в итоге сокращаются где-то корни из отрицательных чисел, уходит куда-то деление на ноль и т. п. — это не есть корректное решение. В том разговоре Березовский меня понял, — кажется, единственный из многих присутствовавших. Понял, потому что математик. Понял, обиделся, встал и ушел.
В сюжете с заложниками, да и вообще в сюжете с общением с разными силами по ту сторону, он действовал так же эффективно, как действовал внутри российской политической арены: пытаясь решить проблему по-простому, он ее усугублял.
Когда сняли с поста секретаря Совбеза Александра Лебедя и Иван Рыбкин стал секретарем Совета — было это поздней осенью 96-го, — Березовский стал замом секретаря. И влез в чеченские дела, как человек, не понимающий, почему нельзя совать пальцы в розетку или извлекать корень из отрицательного числа. Как человек, действующий без ограничений.
…Кстати, о роли Лебедя, который был секретарем безопасности до Рыбкина, с июня 96-го. Он известен миру как миротворец, как человек, закончивший первую чеченскую войну в августе 96-го. Но у него была и другая роль – роль человека, возобновившего войну.
Парадоксально: вообще политика в отношении Чечни замышлялась исходно, с декабря 93-го, как способ повышения рейтинга Ельцина. Как попытка перехвата электората через перехват лозунгов оппозиции. Как попытка вернуть отложившуюся провинцию в лоно империи, чтобы поднять падающий рейтинг Ельцина. Это не помогло, эта политика провалилась, – в январе 96-го рейтинг Ельцина был на уровне пары процентов.
И в итоге Ельцин выиграл выборы в июне 96-го на том, что вовсю пошел мирный процесс, Назрановские мирные переговоры и так далее (об этом «стоп-приказе» мы говорили выше). Те, кто этими переговорами занимались, в пиджаках себе уже дырки под Нобелевскую премию мира провертели. И вдруг, буквально на следующий день после подведения итогов второго тура президентских выборов, 10 или 11 июля 96-го – обстрел сел Гехи и Махкеты, прекращение всякого мирного процесса. Как так, что? – изумились миротворцы. Говоря словами Пети из повести Катаева «Белеет парус одинокий», «Как же так, я же землю кушал?» А так…
Когда после первого тура выборов Лебедь, занявший третье место, отдал свои симпатии (и, очевидно, голоса) Ельцину, то он не просто получил пост секретаря Совета безопасности. Вместе с постом секретаря он получил обещание роли второго Ермолова, усмирителя Чечни. И после подведения и утверждения итогов второго тура Лебедь санкционировал возобновление боевых действий. Генерал Тихомиров, командующий армейской группировкой в Чечне, был в Приднестровье в 14-й армии у Лебедя замом.
Другое дело, что боевые действия были неуспешными, а отчеты о них – фальшивыми. Сообщая о почти уничтоженных в горах остатках боевиков, военные «прошляпили» подготовку штурма Грозного. И, когда после входа боевиков в Грозный оттуда в Москву продолжают идти фальшивые рапорты, когда это становится понятно, понятно, что там ничего не понятно, но – плохо, — только тогда Лебедь едет на место. Он убеждается в непоправимо плохой ситуации. Он сам вступает в переговоры с Масхадовым. Вопреки министру внутренних дел Анатолию Куликову, который вроде бы — ответственный за ситуацию в Чечне в целом еще с января 95-го, несмотря на его сопротивление, ведет переговоры в Атагах и заключает мирное соглашение в Хасавюрте в августе 96-го. Только тогда Лебедь становится из ястреба голубем, миротворцем.
…Но дальше, в конфликте Лебедя с Куликовым (а на этот счет известна фраза Лебедя «двое пернатых в одной берлоге не уживутся»), все-таки выигрывает Куликов. В конце октября 96-го Лебедя снимают, а Совет безопасности в итоге остается за Березовским (не считать же главным зиц-секретаря Ивана Рыбкина?), и Березовский пытается играть роль активного политика, принимая совершенно чудовищные решения, о которых мы с вами только что говорили.
— НТВ ту войну освещало нетрадиционным для России способом…
— НТВ вело себя высокопрофессионально. НТВ имело в Чечне несколько съемочных групп. Они иногда могли одно и то же событие освещать, присутствуя и со стороны «федералов», и со стороны боевиков. При этом они организовывали ротацию групп, спустя короткое время, по-моему, недели через три, выводя их оттуда. Это очень важно, чтобы люди не могли «втянуться», привыкнуть и потерять чувство опасности. В смысле организации безопасности, в смысле работы с кадрами на НТВ было тогда очень хорошо. Например, в марте 1996 года в районе Бамута, в ситуации с ультиматумом о расстреле пленных, у НТВ было сразу две съемочные группы. Группа Алексея Поборцева нам сразу «села на хвост», когда мы ехали в Бамут. Между двумя этими группами была доля конкуренции. Но в целом это был высочайший профессионализм. А насчет нетипичного… Они работали как журналисты. Что тут нетипичного?
— Их стали упрекать, и мне кажется, с годами – все больше и больше, в том, что они были односторонними, на стороне чеченской, против федеральных сил. Как вы к этим разговорам относитесь?
— Если вы, военные, к себе журналистов не пускаете, то потом не обижайтесь, что они вещают с другой стороны. Журналисты имеют жидкое агрегатное состояние. И если где-то можно просочиться, они просочатся. Если вы блокируете их работу на своей стороне, потому что у вас рулят замшелые политруки, то журналисты будут работать на той, другой стороне, которая с ними умеет работать.
Нужно понимать, что «другая» сторона тоже, конечно, занималась пропагандой. С журналистами старались «работать» умеющие или считающие себя таковыми люди. Журналистам показывали прежде всего то, что «нужно» показать. После первого штурма Грозного водили по впечатляющему маршруту: «вот – сгоревшие танки, и вот – сгоревшие танки, а вот там – сгоревшие солдаты, и там – сгоревшие солдаты…» Тогда все это имело вполне очевидную цель: «Мы должны через телевидение противника показать населению противника, что цена штурма Грозного чрезмерна, а будет запредельна. Чтобы противник осознал, прекратил атаки и не платил эту чрезмерную цену». И не то чтобы они показывали то, чего нет, — они показывали то, что есть! И пленных тоже показывали. Другое дело, что человек под контролем будет говорить, а чего не будет. И, общаясь с заложниками, нужно понимать, кто этих заложников держит и чего от них хочет…
Кстати, среди самих заложников кое-кто это тоже хорошо понимал. Например, то, что пленные, взятые в Грозном во время новогоднего штурма, не оказались «неизвестными солдатами», — это заслуга одного пленного. Человека, который начал с чеченцами сотрудничать, предложив написать ото всех пленных «правильное» письмо. Старший прапорщик Мащенко, раненный в ноги во время боев на железнодорожном вокзале в Грозном и взятый в плен, получил в итоге у всех пленных — больше сотни! — подписи под коллективным письмом, которое вышло «наружу», в Москву, прессе. А в итоге мы имели список пленных всех и данные об их местонахождении. Вот кого бы я наградил, если бы у меня была такая возможность, — так это старшего прапорщика Мащенко. Только настоящая его фамилия была Керим-Заде, он был из 131-й Майкопской бригады, кабардинец. Сразу скрыл свое имя, понимая, что с горца спросят по-особому. Но эта авантюра с коллективным письмом была замечательным делом. Таким образом он ввел пленных в публичное поле и очень способствовал началу процесса их освобождения. И сам при этом не «запалился». Вот такая хитрость. Его освободили, как Керим-Заде, конечно. А я долго искал потом следы Мащенко! Долгих лет ему и здоровья…
Когда вы имеете дело с парамилитарными формированиями, сиречь боевиками, с местными доморощенными спецслужбами, — имейте в виду, что они будут вами манипулировать. И нужно всегда понимать, с кем работаешь, где тебе «тюльку гонят», а где нет, где можно доверять, а где нет.
Они тоже понимают, что журналисты не лыком шиты. Поэтому, например, в Чири-Юрте, где начали концентрировать пленных по приказу Масхадова с июля 1995 года, к пленным пускали родителей, журналистов и всяких правозащитников вроде вашего покорного слуги. Эта прозрачность обеспечила хорошие условия содержания. У меня в памяти остался Пашка Колыбелкин, с которым там сидел-ждал приехавший к нему отец. Павел Валентинович Колыбелкин – невысокий, щекастый, лопоухий — отлучился с поста и полез в какой-то чужой сад груш поесть. А боевик, сидевший в засаде, схватил его и увез в горы, в блиндаж. Было в итоге известно, где Пашка сидит. К нему приехал отец, Колыбелкин Валентин Митрофанович, такой же невысокий, щекастый, лопоухий, только вдвое старше. Их всех освободили 17 марта 96-го — усилиями того самого Вити Попкова, о котором я вам говорил. Витя Попков, обритый наголо, пришел в село Чири-Юрт вещать гуманитарное право и всяческие прочие благие идеалы. Он хотел это излагать Масхадову, но в итоге говорил с местным уполномоченным по пленным. Тут случился генерал Владимир Шаманов, который со своей группировкой блокировал село. Витя провел переговоры так, что и село не штурмовали, не зачищали, и Шаманов снял осаду, и всех пленных освободили. И расстреляли из танка, уходя, только один дом — местного коменданта, бедного Абдуллы. Никто не погиб, но дом расстреляли.
Так вот, это место, где пленных держали в хороших условиях, где обеспечили прозрачность и доступ к ним журналистов, было таким не только потому, что местный уполномоченный по пленным был очень приличным человеком (и остается очень приличным человеком), но и потому, что он был еще и очень разумным человеком, я думаю: сколько-то репортажей журналистских было. Но, если бы журналисты там полезли куда-то подальше, чтобы поближе посмотреть на что-то, помимо пленных, или если бы я пытался что-то не связанное с пленными искать, мы бы сейчас с вами не разговаривали. Село это, оказывается, было одной из важных баз отрядов боевиков. А в том же самом детском саду, где держали пленных, какое-то время располагался штаб Масхадова. То есть были вещи, которые чеченцы хорошо прятали.
То, что Вячеслав Измайлов, приехавший в село Рошни-Чу в сентябре 95-го (когда он в первый раз, видимо, проявился публично) и фиксировавший последствия бомбежек, тогда остался жив-здоров, — большое везение. Потому что в селе Рошни-Чу обитал Дудаев, и вывезли его оттуда непосредственно перед бомбежкой. И вот смотрите: после этого зачем-то заезжает в село какой-то странный какой-то российский офицер… Повезло.
Как, кстати, тогда же повезло ныне здравствующему советскому диссиденту, одному из участников демонстрации на Красной площади 25 августа 1968-го Виктору Файнбергу, который поехал смотреть, что в Чечне происходит. Витя приехал в Рошни-Чу и остался жив.
Или как покойный Андрей Миронов, который погиб на Донбассе в 2014 году: Андрей, который меня учил правильно от снарядов прятаться, от своей мины не спрятался… Тогда Андрей в станице Нестеровской в Ингушетии пытался встретиться с какими-то родственниками Джохара Дудаева. Надо сказать, то, что тогда его чеченская госбезопасность не тронула, — это была большая его журналистская удача.
Словом, открытость «той» стороны, которая пускает журналистов, была открытостью в некоторых пределах, нигде прямо не нарисованных. Если ты нарушал эти пределы, если вел себя самонадеянно, все это могло очень и очень нехорошо кончиться.
Фото Натальи Йозеф.
— Вопрос про пропаганду, которая была организована российским государством. Как вы ее оцениваете?
— Во-первых, это типичная военная пропаганда, которая никак не соотносится и не должна соотноситься с реальностью. То есть это не когда мы чуть-чуть приукрашиваем происходящее, но рисуем картинку, к реальности не имеющую отношения. Когда нам сообщали в начале января 95-го, что на улицах Грозного стоят полевые кухни и российские солдаты кормят местное население… Или когда какой-то вояка говорил на камеру, что где-то рядом находятся два десятка освобожденных из плена солдат, и все как один кастрированы чеченцами… Ведь и то, и другое, в общем-то, проверяемо. Но и то, и другое – из серии «наглая ложь», то, чему учат на соответствующих военных кафедрах наших факультетов журналистики или в каком-нибудь Львовском военно-политическом училище.
Но не все так просто. Относительно пропаганды, которую в целом тогда вела российская сторона, Полоний, персонаж известного произведения Шекспира, сказал бы то же, что он сказал про Гамлета: «there is a method in thismadness», то есть — «в этом безумии есть система». Какая была позиция российской стороны в конфликте? Как его называли? «Разоружение незаконных бандформирований». Зачем и почему? А затем, чтобы никоим образом не признавать это «вооруженным конфликтом», пусть и «немеждународного характера». А значит, — чтобы не быть никоим образом связанными какими-то документами международного гуманитарного права. В том числе Вторым дополнительным протоколом к Женевским конвенциям и Статьей 3, общей для всех Женевских конвенций.
А дальше с заунывностью попугая эта позиция повсюду пихается. Хотя при этом налицо признаки вооруженного конфликта, признаки стороны во внутреннем вооруженном конфликте, налицо выполнение условий, которые эта сторона должна выполнять, чтобы быть «стороной конфликта». Таковой противник должен осуществлять контроль хоть какой-то территории, иметь ответственное командование, не совершать военных преступлений, преступлений против человечности и т. п. И, стало быть, вполне рационально мы строим свою пропаганду именно на отрицании этих пунктов. То есть, во-первых, ничего они там не контролируют. Два — они между собой там передрались, а Дудаев никакой не президент, нет ответственного командования, так как там есть разные группы, отдельные банды, которые никак между собой не связаны. Ну и, наконец, — они сплошняком совершают преступления, за пленных хотят оружие, деньги, наркотики, а не переговоры и статус.
Со своей стороны замечу: чеченская сторона, имея пленных, все время пыталась представить себя через это стороной в конфликте и требовала признать этих пленных российскими военнослужащими. То есть после 26 ноября 94-го чеченская сторона даже настаивала на том, что мы, мол, Женевскую конвенцию соблюдаем. И даже после того, как 11 декабря 94-го у них появилась еще порция пленных — целый взвод внутренних войск в районе Хасавюрта захватили, — то они написали «Положение военнопленных в Чеченской Республике Ичкерия». Там говорилось, что они уважают Женевские конвенции, и вообще… Я подозреваю, что это объяснил их генпрокурор Усман Имаев, как человек умный и со специфическим образованием. Но надо сказать, что положение не шибко выполнялось. Когда я в марте 96-го был у главного чеченского тюремщика, как раз по поводу угрозы расстрела пленных, и ему этот текст предъявил, — мол, что ж вы, ироды, делаете? — он это положение увидел, обрадовался и попросил себе, чтобы у него в Департаменте исполнения наказаний был бы хоть какой-то документ, обосновывающий, что этот департамент – не еще один отряд боевиков, а структура пусть подпольно, но существующего государства, Чеченской республики Ичкерия.
Возвращаясь к герою Шекспира: была, была система, был метод в этом безумии лжи. Кажущаяся безумной и безумно лживой федеральная пропаганда имела свою логику.
— Государство ко второй кампании извлекло выводы из первой в смысле работы с журналистами?
— Во-первых, между войнами чеченцы потеряли все, что могли. Можно ли рассчитывать, что журналисты ринутся и будут освещать вторую войну таким же безумным кагалом, как в первую, после похищения Елены Масюк? После того, как журналистов похищали, как курей? Желающих было меньше. И отношение было другое. И поделом. Это – раз.
Два, государство, разумеется, извлекло уроки, но и общество изменилось. Журналистов принято называть «четвертая власть», хотя я бы их рассматривал, скорее, как часть третьего, неправительственного сектора. Общество между войнами изменилось по своим настроениям сильно. Желание сильной руки было весьма большим. И несомненно то, что Путин, по сути, был ответом на скопившееся в обществе ожидание. А эта сильная рука вместо того, чтобы делать что-нибудь героическое, оказалась способна в пропагандистском плане только, извините, к онанизму. Она начала продуцировать удовольствия для граждан. Люди видели и слышали то, что хотели. После каждой правильно и к месту сказанной фразы типа «мочить в сортире» Путин получал прибавку к рейтингу — 7% в неделю. Его президентский рейтинг в начале августа 99-го составлял те самые 2%, что и у Ельцина в январе 96-го. Но Путин уместными высказываниями и хорошим распространением этих высказываний уже в октябре имел президентский рейтинг сильно за 20%, оставив позади остальных. Консолидация политических сил (тогда ведь только «Яблоко» выступало против войны) и консолидация журналистов дала мощнейший кумулятивный эффект.
При этом, надо сказать, блокирование в зоне боевых действий от журналистов осуществлялось гораздо лучше. Можно было пройти, конечно, партизанскими тропами, попасть в Грозный, но, как мы уже отметили выше, безопасность там была не гарантирована.
Во-вторых, безопасность теперь не была гарантирована федеральной стороной. Дело Андрея Бабицкого, задержанного, брошенного на «фильтр», отправленного к каким-то стремным чеченцам «по обмену», сыграло здесь большую роль. С января 2000 года это шибко ударило по желанию каких-то редакций кого-то туда посылать.
Очень важным был и казус Хефлинга-Блоцкого. Олег Блоцкий в феврале 2000-го выполнял роль стрингера в шамановской группировке. Снял он там тела чеченцев, которых со связанными проволокой ногами за БТРами волочили и хоронили в общей яме. И в том же феврале 2000-го немецкий журналист Хефлинг выдал эту запись, сделанную Блоцким, за свою съемку. Съемка была подлинная, но не его. Разразился скандал. Очень умело наши уважаемые пропагандисты, господа Ястржембский и Манилов, скомпрометировали вообще всю стрингерскую информацию, то есть любые записи, приходящие оттуда. И поэтому, например, в марте 2000-го стоило огромного труда «легализовать» видеозаписи из Новых Алдов, где в ходе «зачистки» были убиты десятки жителей.
Кстати, а вы знаете, откуда вообще взялся этот генерал Манилов, главный пресс-представитель от Минобороны в 1999 году? Он уже успел побыть главным пресс-представителем от Минобороны — в августе 91-го. По-моему, власти понимали, какой жест делают, какой сигнал посылают, назначая пресс-атташе Минобороны человека, который был пресс-атташе Минобороны во время ГКЧП. Только это тогда никто не понял. Манилов, человек с замечательной «лошадиной» улыбкой, умел с улыбкой врать — и это все еще оттуда, из СССР. Наташа Эстемирова, которая чудом выжила под ракетным обстрелом Грозного 21 октября 99-го и оказалась на каком-то съезде чеченцев в Москве, где Манилов присутствовал, сказала ему: «Слушайте, черт возьми, ракетами этими, шрапнелью обстреливают!» «Нет! Не обстреливают! – отвечает Манилов. – Вы откуда знаете?» И Наташа сказала, откуда она это знает…
— Основной вопрос: вы понимаете, за что шла эта война?
— Понимаю.
Тут надо разделить два вопроса. Первый: как она замышлялась? Второй: чем она стала?
Кто стал победителем на выборах в декабре 93-го? Ведь была «благая» задача: разогнать к чертям неподконтрольный парламент и получить новый подконтрольный. Задача решена не была. Замечу, что это отчасти – результат большой фальсификации (это разобрано в книге Собянина и Суховольского «Демократия, ограниченная фальсификациями»). Это не совсем правильное утверждение – то, что мародеры, КПРФ и ЛДПР, получили большинство в той Государственной Думе.
Не совсем правильно не только потому, что они не мародеры. Они ведь были допущены к выборам только потому, что в ходе осеннего кризиса 93-го заняли осторожную позицию, не призывали непосредственно к вооруженным столкновениям и так далее, и получили политическое поле, которое окучивали отстраненные от выборов, более радикальные и менее прагматичные их соратники.
Тогда выборы в Думу еще были совмещены с выборами в Совет Федерации.
— Еще одновременно и за Конституцию голосовали.
— Да, и голосование по Конституции… И, если по выборам в Думу губернаторам все было «по барабану», административный ресурс они, в общем, не использовали, то губернаторские выборы ой как им были небезразличны. Статистическая обработка результатов выборов, проведенная Собяниным и Суховольским, показала, что вбросы (в смысле — приписки) ой как имели место.
Но Вы понимаете, что число бюллетеней по выборам в Думу и в Совет Федерации (по выборам губернаторским) должно быть одинаковым. Так что одновременно в итоговых таблицах должен быть и вброс по думским выборам. А за кого они, губернаторы, будут вбрасывать? Ну не «за Гайдара» же! Вброс пошел «социально близким». У Саши Собянина покойного, большого умницы, который как раз это анализировал, все хорошо разобрано. Так или иначе, результат был очевиден: «Россия, ты одурела», как сказал тогда Юрий Карякин. И что с этим было теперь делать?
Начали «вопрос решать» политтехнологи (которые так еще тогда не назывались), всякие околокремлевские эксперты. И решили: чтобы победить в дальнейшем (разумеется, демократическим путем!), нужно перехватить у оппонентов электорат. А чтобы перехватить электорат у национал-патриотов, нужно самим сделать что-нибудь национальное и патриотическое. Проще всего – вернуть в лоно империи отложившуюся провинцию.
Как нельзя кстати, еще 16 ноября 93-го был подписан и положен под сукно план Шахрая по Чечне. Он был такой: «переговоры на фоне силового давления». И месяц спустя из-под сукна, куда план Шахрая засунули сразу и забыли, вытаскивают этот план и начинают его осуществлять. Перекрывают дорожное сообщение с Чечней. В общем, начинается движуха. За полгода переговорная составляющая из этого плана вылетает к чертям. За последующие полгода неумелые силовые действия приведут к большой войне.
Но кто об этом думал в декабре 93-го? «Решение вопроса» казалось очевидным. Что поднимает упавший и висящий скорбно рейтинг? «Виагра, сэр!» — то есть маленькая победоносная война. Так что наши власти, начиная с декабря 1993-го, пытались сделать то, что не получилось тогда, но что прекрасно получилось в 1999-м. И здесь не имели значения ни нефть (нефти в Чечне, кстати, практически нет), ни права русскоязычного населения (на которые тогда было глубоко наплевать), ни деньги, ни все остальное. Это все прописано в книжечке «Чечня: жизнь на войне», которую в 2007 году издали. И второй вопрос, не менее принципиальный и не менее сложный, — чем эти войны, и первая, и вторая чеченская, стали?
Мне кажется, что они-то и стали российской гражданской войной нашего времени. Не малая гражданская 1993-го, а – чеченские войны. Ведь гражданская война – это не когда все участвуют. Это то, по поводу чего все определяются. Мне кажется, что именно в связи и по поводу Чечни и чеченских войн происходила — в разных частных обсуждениях или в чем-то большом — существенная трансформация общественного мнения и российского общества в целом.
…А теперь Шахерезада закончит дозволенные речи, прервав, как обычно, на самом интересном месте. «Самое интересное место» – это 1992-93-й годы. Ведь первая чеченская война стала возможной не только из-за событий сентября-декабря 1993-го. Не менее важны процессы 92-93-го: именно тогда с помощью СМИ из чеченцев сотворили образ врага. Как, почему, кем — все это будет темой нашей следующей диссертации.
— Действительно конфликт, например, с Верховным Советом либеральных СМИ начинался с указания того, что Хасбулатов – чеченец.
— Так, Наташа, вы сейчас употребили словосочетание «либеральные СМИ». И, если бы я был строгой бонной, я бы сказал: «пойдите помойте рот с мылом». Какие либеральные СМИ? Михаил Никифорович Полторанин – это не «либеральные СМИ», а старый компартийный кадр, такой махровый динозавр. Он использовал в конфликте с Верховным Советом то, что всегда умел, — этническую карту. Как говорит Жванецкий: «что может сказать хромой об искусстве Герберта фон Караяна, если ему сказать, что он хромой?»
Но об этом – как-нибудь в другой раз.
Читать другие интервью проекта.
Читать интервью автора в других СМИ.